Театральные реформы, время перемен в российском театре обсуждается во всех изданиях, свое мнение высказывают режиссеры, критики, чиновники. Актеры, если и позволяют себе высказывания, то лишь жалобно-оппозиционные, либо вообще молчат, ожидая, чем для них обернется очередная инициатива власть предержащих.
Мы поговорили с Иваном Шабалтасом — актером, востребованным во все времена в кино и на сцене. Актером, который остается верен своему театру — Театру на Малой Бронной. Его пригласил сам Эфрос. Менялась власть, менялась мода, но каждый вновь приходящий в театр режиссер, всегда находит роль для Шабалтаса.
— Иван Михайлович, не буду спрашивать вас о личной жизни и творческих планах. С профессионалом вашего уровня хочется говорить о профессии.
— Вы знаете, я всегда относился к себе в этой профессии легко, спокойно и иронично. На свете очень много разных профессий. И я знаю за свою жизнь немало людей, которые занимаются, как мне кажется более важным делом. И когда вижу, как театральные деятели себя называют великими, выдающимися, гениальными, мне кажется, происходит какая-то сумасшедшая переоценка своей значимости, замешанная на тщеславии, и не понимании своего истинного места и в профессии, и вообще в этой жизни. Это очень свойственно интеллигенции. Я знал одного деда в деревне; он делал такую мебель, которой позавидовал бы Людовик XV. Но ни ему, ни людям, чьи дома украшены его работами и в голову не приходит говорить – великий. Все его называли – мастер. Так должно быть и в нашей профессии, в которой мастеров мало, а великих пруд пруди.
— Ну, это часть публичной профессии — быть знаменитым, у всех на виду. И Гениальность, талант – то, о чем принято говорить среди людей искусства. Вы категорически отрицаете этот пафос?
— Хотелось бы избежать неадекватного понимания своего места в жизни. Я вот сказал, что легко отношусь к этой профессии и вообще к этому делу, потому что она всего лишь часть моей жизни. Очень значимая, но часть! И когда говорят: «Театр – мой дом», «Храм», — это пафос! Я в этот храм в гости зайду, и в этот дом загляну. Но у меня есть свой дом, и он в другом месте, и храмы у меня в других местах. Это у нас в стране принято театр величать «Храмом».
— Сейчас уже почти перестали.
— Все нуждается в равновесии, но есть перебор и в другую сторону. К сожалению, появились люди, которые к нашему делу – к театру – относятся еще «легче», чем я. Имею в виду театральную критику, тех чиновников, которые занимаются театром. Они относятся не просто легко, а цинично, пустозвонски, и потребительски. В такой театральной стране, с такими фантастическими традициями и наработками, давно нужно иметь серьёзные разговоры об этом деле. Двадцать с лишним лет назад всё сломалось в стране, рухнул Союз, все изменилось, а серьезного разговора о месте театрального искусства так и не случилось.
— Театр после прихода капитализма сильно изменился.
— В 80-е годы я уже был актёром, в 70-е учился. То есть я застал в сознательном возрасте другой театр, и другое отношение к театру, которое было у тех людей. Потом всё сломалось. Прекрасно понимаю, что чесались руки делать то, что запрещалось. Я ведь сам тогда на переломе был, и сам думал: а что ж оно будет? Что ж мы будем играть? О чём мы будем играть? Я меньше всего предполагал, что всё закончится пошлостью. Я надеялся на новый Серебряный век. Вот начало 90-х. Запрещенные Кафка, Ионеско, Пинтер, как цунами пронеслись по Москве. А потом? Мат на сцене, спектакли про проституток, чернуха и пена. За 5-8 лет, в 90-е годы объелись запретного, одних стошнило, другие мутировали. А вот дальше, еще хуже. Дальше началась пошлость — борьба за зрителя.
— Вы считаете, что бороться за зрителя – это плохо или неправильно?
— В советское время зритель шёл к нам сам, и шел за нами, а не мы за ним. Я даже себя не скромно причисляю к этому, поскольку я тоже больше десяти лет в Советском Союзе отработал на сцене, и была школа, и мною руководили учителя, которым я доверял, и не смел не доверять. Они действительно были очень сочными, по-настоящему подлинно преданными и талантливыми от Бога людьми. Когда театр вёл за собой зрителя, мне кажется, он был глубже, потому что он себя больше уважал, такой театр. Он говорил о том, что считал нужным. Потом пришло время 90-х и поменялось все с точностью до наоборот. Как я опять же называю это: «Чего изволите?» — а, комедию? Поматериться на сцене МХАТА? – Нате. И мы стали обслуживающим персоналом. А это – потеря достоинства. Но эта потеря была связана ещё с одной огромной проблемой. В начале 90-х лучшие мозги стали уезжать за границу. Я был секретарём СТД России, мне давали официальную информацию и я писал тогда об этом. Так вот, цифры были ужасающие — 850 лучших музыкальных семей уехали к 93-му году из страны.
— Да, это был большой удар для нашей культуры. Вы считаете, что до сих пор мы ощущаем последствия?
— Конечно! Оголилась страна. Дальше, люди, которые причисляли себя к интеллигенции, сказали своим детям: «Ребятки, финансово-экономический и юридический. Режиссура, ВГИК, ГИТИС? Вы что? Уже не престижно». И молодые одарённые люди, пошли не туда, куда хотели, а туда, куда им родители посоветовали. Знаете, кто в 90-е приходил учиться в ГИТИС на режиссуру? Было впечатление, что приходили те, кого уже никуда не взяли. Случился колоссальный разрыв традиций, преемственности культурной. Когда Михал Михалыч Козаков говорил: «Да я у Мариенгофа на коленях сидел», в этом что-то есть. Уж такая, какая-то, странная профессия. Она требует ниточки длинной. А тут пришли ребята, которые ничего не знают о театре.
— И зритель сейчас тоже ничего не знает о театре?
— Он воспринимает театр в контексте остальных «развлечений». Театр же на поле зрелищ, не существует в одиночестве. В советское время, конечно, раздражителей было меньше. Куда мы могли пойти? На стадион, «Спартак — Локомотив», один раз в месяц в ресторан, в театр и в кинотеатр. Всё. Потом начались казино, потом залегли на диван, врубили себе видеомагнитофон, и с бутылкой пива стали смотреть запрещенное когда-то… Телевидение повернуло всем мозги, и великая русская культура рухнула к чёртовой матери, как подкошенная. Выражаясь современным языком – «контрольный пакет акций» уже находится далеко не в сфере духовных потребностей.
— Страшно слушать. Вы действительно считаете, что все абсолютно безнадежно?
— Меняются условия жизни и меняются ценности. Я пытаюсь быть реалистичным. До 91-го года было много запретов. А потом сразу много свободы. За какими ценностями в первую очередь бросился народ? За духовными? Ну, сами же понимаете. Нужно было выживать, и инстинкты вырвались вперед. Романтика поэтических вечеров сменилась «романтикой» материализма. Да, есть и сейчас какой-то процент людей, которые нуждаются в качественном продукте. Но они уже в «Красной книге», как и настоящие творцы. И обитают они преимущественно в Большом зале консерватории. А мне хочется, чтобы они, как раньше, к нам ломились, и у нас был бы с ними диалог, в котором нужно еще и думать. И чтобы у них, и у нас на спектакле давление повысилось. Понимаете, о чем я говорю? Но сегодня и спрос невелик, да и в театральном «меню» много «красителей» и «ароматизаторов». Резко все изменилось, и я могу только сожалеть, что жизнь такая короткая, и я до конца не успел насладиться тем, что когда-то сильно любил, и к чему теперь поостыл.
— Что сейчас больше всего раздражает в театральном процессе? В чем причина того, что случилось остыть.
— Первое: тенденция общая, театральная, которая в наше время заключается в том, что мы начинаем на сцене работать не от содержания, а от формы. И от жажды эпатажа и «скандала». На слуху у зрителя, и на языке у критиков Бутусов, Серебренников, Богомолов и их более бледные копии. То, что такие режиссеры должны быть, спору нет, но то, что теперь на первых местах ОНИ,- мне грустно. Время стеба! У меня на это диатез. Даже критики, режиссерский выпендреж часто называют поиском стиля. Я могу быть тысячу раз не прав и потому в спор не лезу, но и принять такую тенденцию не могу. Это по молодости мог врукопашную, а сейчас я спокоен. И других бы призвал, в правильном смысле успокоиться и вернуться к самим себе.
— Успокоиться и ничего не искать?
— Сейчас отвечу. И второе: из разряда ужастиков. Ведущие режиссеры страны затеяли войну против актеров на государственном уровне. Создают юридические инструменты по борьбе с труппой, и юридическую защиту своему тщеславному самоутверждению в виде каких-то законов. Наивные. Ну, прям дети малые. Мой им совет – пошалили и хорош, а иначе в углу постоять придется. А теперь к вашему вопросу. Нужно вернуться к поиску содержания. Заглянуть в себя. Вы заметили, что люди отличаются только ростом и весом? У всех разный нос, да, но всё равно нос, и два уха, и две ноги. И, как ни странно, все семь смертных грехов были, есть и будут присущи каждому человеку. Что же мне «стиль» искать, если я про вас всё знаю? А чтобы про вас всё узнать, мне достаточно честно заглянуть в себя самого, и уверяю вас, из 10-ти проблем на 9-ти мы точно с вами сойдёмся. Но сейчас театр уходит в сторону разнузданного шока.
Да, успокоиться, посчитать до 10-ти и спросить у себя самого: «А что у тебя там болит?» И ты же, понимаешь, что у зрительного зала это тоже, наверняка, у большинства болит.
Сегодня жизнь уже предъявила новые темы: тотальное одиночество — матери одиночки, разбитые семьи, ничего святого. Нет клея, который бы склеивал всех. Понимаете? В советское время были скованы все одной цепью, а сейчас все разбежались, не имея одной идеи, и каждый ноет и пьёт, и рыдает в подушку по ночам отдельно. Потом мы утром умываемся, делаем вид, что всё у нас нормалёк, но болит у всех примерно одно и то же. Я вам ещё раз говорю, мы все созданы из одного материала и живём мы с вами в одно время, в одной стране, и знаем одни и те же проблемы, они нас касаются всех. Поэтому нужно обратиться к себе внутрь, понять и почувствовать, что там за диагнозы и о них говорить, не стараясь удивить вас в зрительном зале. Если я честно выйду и со сцены скажу вам : «Вот в этом месте у меня уже невыносимо. И если я вам не интересен, я уйду сейчас со сцены. А, в принципе, и вы можете идти отсюда к чёртовой матери, я вас сюда не звал, но я врать вам не буду. Я буду говорить то, о чём болит». То есть фундаментальный исходный материал – проблемы человеческие – превратились в шоу в современном театре. Несерьёзно. Вроде, заявляется проблема – любовь, но я тут вдруг читаю в одной газете анонс: спектакль называется «Люб-оff». Они же так, как написали, так и любить-то на сцене будут. И я, что, идиот, что я должен на это смотреть? Это же кожзаменитель, это синтетика. А слабо, ребята, написать «Любовь» и сыграть любовь? Но это уже не креативно. А меня синтетика не интересует.
— Вы говорите о современной драматургии. Она сейчас не отражает настроений людей, не говорит о волнующих темах?
— Ещё раз говорю: нужно вернуться к естеству. Экология души человеческой очень сильно разрушена, и экология ума. Что называется, жили на свежем воздухе. А сейчас вот зритель сел в зал, а актер вышел, постебался, и типа оба довольны. Что у вас в душе после такого спектакля? Ну, похихикали: «Слушай, здорово! Там музыка какая! Да. Ой, а костюмы!» Сейчас рецензии читать невозможно. Они пересказывают сюжет. Ребята, до свидания. Вы расскажите, о чём речь-то? Я смотрю эти спектакли – а ведь не трогает. Не потому, что я «ржавый», потому что и не может трогать. После этого открываешь, прошу прощения, рассказы Бунина – и трогает. И это моя лакмусовая бумажка. Я думаю: значит, я не «ржавый», значит, я ещё не умер. Трогает. Смотришь спектакль про ту же долбаную любовь – не трогает. Любить не умеют на сцене. А знаете, почему? Потому, что и в жизни не успевают.
— Иван Михайлович, как вы думаете, какой герой сейчас востребован театром. Какой современный характер вот вам хотелось бы сейчас сыграть?
— Ох, вопрос! Как, долго думали? Какой герой востребован? Человек настоящий, который не выпендривается, говорит, как есть всё, что чувствует. И он не боится быть слабым.
— Вы считаете, чтобы посмотреть на «человека, который не выпендривается», театр сможет продать сейчас билеты?
— Мы научились продавать билеты. И мне это не очень нравится. Я – актер, не все про это понимаю, но я искренне считаю, что в театр люди сами должны ломиться. Хочется верить, придёт время, когда спектакли не надо будет «продавать». Когда вот тут ночью, как было раньше, занимать будут очередь. Без всякой рекламы, без раскрутки. Вот чего хочется.
Другие Статьи
